bdsmion

БДСМ сообщество
 
Культурный центр BDSM
Здесь светло!
Добро пожаловать!

Вход

Что такое БДСМ? Что такое bdsmion.com?
Безопасный режим
Безопасный режим скрывает весь основной графический контент сайта (эротические фотографии, фотографии пользователей и т.д.).

Таким образом, Вы можете общаться и просматривать сайт, не опасаясь случайных досужих глаз (на работе, в интернет-кафе и других публичных местах). Это также экономит Ваш трафик.
   

Леопольд фон Захер-Мазох. Дидро в Петербурге


Леопольд фон Захер-Мазох

Дидро[1] энциклопедист, философ и критик, одаренный новеллист, его «Племянника Рамо» и «Жака-фаталиста» мы и сегодня еще читаем с тем величайшим удовольствием, какое доставляют лишь поистине классические творения – в повседневном существовании проявлял тот же хлесткий и едкий юмор, то же неизменно находчивое остроумие, что и в своих писаниях, которые, по меньшей мере, столь же заставили опасаться его, как и снискали любовь к нему не только в его отечестве, но сделали писателя опасным и любимым везде, где в ту пору французский язык господствовал, – в науке, литературе и обществе, а это без малого весь образованный и полуобразованный свет.

Дидро высмеивал все и прежде всего своих друзей: поэтов, философов и монархов, с которыми состоял в переписке. И «Северная Семирамида», как полульстиво-полузло Вольтер[2] окрестил русскую царицу Екатерину II (ибо Семирамида[3] тоже взошла на забрызганный кровью престол, переступив через труп супруга), также относилась к друзьям Дидро и вела с ними оживленную переписку, равно как с Вольтером, гримом[4] и другими великими умами своего времени.

На сколь красивом, столь и гениальном «папе в женском обличии», как Дидро называл царицу, он тоже упражнял свое остроумие. Но особенно безудержно высмеивал он французских ученых, которые прибывали ко двору Екатерины, завернув все свое состояние в носовой платок, чтобы впоследствии возвратиться на родину осыпанными бриллиантами с головы до ног и петь дифирамбы великой женщине и святой Руси. Он высмеивал их долго, пока в один прекрасный день не решил, наконец, посетить «философа на троне».

Два письма, написанные женской рукой, подвигли его на это решение. Выражение «нежной рукой» в отношении этих писем было бы, пожалуй, неуместным, ибо руки, о которых идет речь, в свое время отважно размахивали шпагой, предводительствуя мятежными солдатами против их императора, пролили кровь, ныне же одна из них твердо сжимала скипетр огромного государства, тогда как другая[5] золотым жезлом правила Академией наук. Точнее говоря, по письму исходило от двух Екатерин: от «большой Екатерины», царствовавшей в России, и от ее очаровательной подруги «Екатерины маленький», как двор в шутку называл княгиню Катеньку Дашкову, которая помогла царице свергнуть с престола супруга, Петра III, и теперь в качестве самой образованной русской возглавила Петербургскую академию.[6]

Императрица среди прочего писала: «Если Вы вскоре не прибудете ко мне, мой дорогой философ, то я сама прибуду к Вам, но не одна, а в сопровождении своей армии, и уж тогда-то в одночасье силой уведу из Франции все ее лучшие умы. Если Вам угодно избежать того, чтобы Ваше отечество, которое я так высоко ценю и люблю, превратилось в поле сражения, то безотлагательно пакуйте сундуки».

А княгиня Дашкова писала: «Императрица, абсолютная владычица пятидесяти миллионов крепостных, снова скучает. А знаете ли Вы, что значит, когда скучает царица? Сие ни много ни мало означает: Россия трепещет и чает в Вас избавление от гнева императрицы. Говоря же серьезно, мой гениальный друг, Вы – единственный, кого мы все, и прежде всего императрица, считаем способным разогнать те хмурые тучи, которые уже добрые три месяца собираются на ее небосклоне. Императрица горит желанием лично познакомиться с Вами, и не только она. Екатерина Великая ожидает Вас; Екатерина Малая по Вам вздыхает; двор, государство и в особенности Академия наук – все жаждут Вас видеть. Следовательно, приезжайте незамедлительно, но коль скоро Вы окажетесь настолько жестокосердным и станете и далее лишать нас возможности лицезреть Вас, то пришлите хотя бы свое изображение. Мы велим изготовить с него сотни миниатюрных копий и все будем носить их на сердце».

Этого фимиама с избытком хватило даже для такого философа, как Дидро. А Дидро был не только философом, но и светским человеком. Он был галантен, любил женщин, особенно молодых и красивых, а к каждому из петербургских писем было приложено также по портрету.

Один изображал гордую головку с огромными, выразительными серыми глазами и весьма маленькими устами; широкая орденская лента прикрывала пышную грудь. Второй же – тонкое, страстное личико с полузакрытыми темными бархатистыми очами. И оба лика одухотворены, оба прекрасны, оба соблазнительны.

Дидро стоял меж двумя портретами, в полном смысле слова как буриданов осел[7] между двумя охапками сена, о котором повествует его циничный Рамо. В правой руке философ держал портрет императрицы, в левой – портрет очаровательной президентши, и, в конце концов, наш герой отправился к своему портному и заказал себе новый костюм в кредит – кредит же философа в те времена был неисчерпаем – сменил свою шляпу, во всем Париже известную как «потертый фетр Дидро», на новую модную треуголку, собственноручно вычистил опойковый дорожный мешок, упаковал вещи, затем закутался в широкую синюю пелерину, унаследованную им от отца, и сел в почтовую карету.

Париж приуныл, прослышав об отъезде Дидро, а Петербург возликовал.

Столь много в ту эпоху значил умный человек.

 

Петербург ликовал. То есть, ликовал он за небольшим исключением. И это маленькое исключение представлял из себя крупный философ и естествоиспытатель Павел Иванович Лажечников.

Едва ли не единственное преимущество Лажечникова состояло в его гренадерском росте, его фигура была на голову выше всех петербургских ученых. Как деятель науки Лажечников был весьма невысок. Как же случилось, что он, тем не менее, засиял на петербургском небосводе звездой первой величины?

Лажечников стал ученым так же, как в те времена в России становились министрами или генералами – благодаря милости императрицы. Он родился в Москве, в семье зажиточного мещанина и получил такое же образование, как и прочие мужи, которые в те времена управляли российским государством, выигрывали сражения, и которые преимущественно и составляли высшее общество Петербурга. До двадцатилетнего возраста он помогал отцу и, между прочим, занимался изготовлением чучел зверей, уж это-то, надо сказать, он проделывал с известной смекалкой и юмором, и прежде всего с той оригинальностью, которая в любом ремесле имеет решающее значение. Он не довольствовался тем, что просто придавал чучелам видимость живых зверей. Со свойственной русскому народному характеру хитрецой он умел намекнуть на особенность и образ жизни каждого животного и нередко удачно объединял их в комичные и даже сатирические группы, выставляя за стеклами окон родительского дома. Эти чучела неизменно привлекали толпы любопытных и покупателей.

 

Во время коронации Екатерина II находилась в Москве. В сопровождении княгини Дашковой и других придворных дам и кавалеров она нередко отправлялась гулять по улицам древнего города, чтобы позабавиться переменчивыми и многокрасочными сценами народной жизни.

Однажды проходя мимо домика Лажечниковых, она увидела чучела зверей, остановилась, привлеченная забавной их необычностью, и принялась разглядывать их с улыбкой, вскоре перешедшей в громкий смех. В окне перед ней предстала забавная картинка: снегирь, с высоты церковной кафедры читающий проповедь пестрой и набожной общине зябликов, чижей, щеглов, синиц, овсянок, трясогузок и воробьев[8]; орел с царским венцом на голове разрывал петуха, тогда как полдюжины куриц, казалось, покорно желали успеха этому акту патриархально-отеческой любви. Но наибольшее удовольствие императрице доставила белая кошечка, которая миловалась на заборе со своим супругом, огромным черным котом, и, как настоящая женщина, ластясь к супругу, тайком совала любовное письмецо притаившемуся за забором поклоннику.

По приказу царицы сопровождавший ее адъютант справился об имени оригинального художника. Екатерина собственной персоной вошла в увешанную иконами сумеречную горницу, чтобы познакомиться с молодым Лажечниковым. Бедный юноша ни жив ни мертв стоял перед прекрасной, всесильной женщиной, которой его неуклюжая покорность и его страх доставляли едва ли не большее наслаждение, нежели чучела, им изготовленные.

Лажечников был высок и ладно сложен. У него было одно из тех лиц, которые располагают к себе с первого взгляда.

Он понравился императрице, и судьба его была решена, счастье улыбнулось ему. Императрица умела распознавать таланты. Она открыла в Лажечникове зоолога, как прежде в Орлове открыла государственного мужа, а в Потемкине – полководца.

Благодаря императрице Лажечников стал ученым, философом и естествоиспытателем, ибо науки в ту пору еще не подразделялись так строго, как в сегодняшние дни. Получив необходимое предварительное образование, он продолжал обучение в нескольких немецких университетах и затем на один год был направлен в Париж.

Оттуда Лажечников возвратился на родину совершенно светским человеком: элегантным, галантным и опасным для женщин. Симпатичный молодой человек превратился в красавца-мужчину, а галантный любимец дам – в прославленного ученого.

Однако за время заграничных вояжей Лажечников лишь разучился делать то, в чем прежде был так искусен и виртуозен, изготовлять чучела животных, а ничему путному взамен не научился. Впрочем, он ловко жонглировал научными терминами и, как попугай, повторял фразы парижских философов.

Кто бы отважился усомниться в его научном величии?

Ни одна душа, кроме него самого.

Как все невежды, он питал неутолимую ненависть ко всем, кто обладал знаниями, либо эрудицией, либо просто был талантлив. И вследствие этого, в тот момент, когда он узнал о предстоящем приезде Дидро в Петербург, в нем пробудилось замешанное на ревности и страхе чувство, и, из опасения оказаться разоблаченным великим энциклопедистом, в нем возникло навязчивое убеждение, что Дидро-де направляется сюда лишь с той целью, чтобы сделать из него посмешище и повредить его репутации. Он возненавидел Дидро еще до того, как познакомился с ним, замыслил месть задолго до обиды, даже еще до того, как Дидро вообще что-либо узнал о существовании Лажечникова, великого набивателя чучел и мелкого историка природы.

Опрометчивое высказывание выдало императрице душевное состояние Лажечникова, а в Екатерине Второй было достаточно желчи, чтобы отныне вдвойне радоваться предстоящему визиту Дидро.

Автор «Племянника Рамо», в лютую зимнюю стужу, трясясь по ухабам, в скверном экипаже, не раз успел раскаяться в своем решении, но встреча, устроенная ему в Петербурге императрицей, с лихвой вознаградила его за все перенесенные страдания. Гильдии купцов, корпорации, школы, академия вышли ему навстречу. В сопровождении графа Орлова ему пришлось подняться в парадную карету, запряженную шестеркой лошадей. Она была целиком изготовлена из стекла, что не только позволяло самому Дидро все видеть, но и праздной толпе зевак лицезреть великого философа. Воинские подразделения образовали шпалеры вдоль всего пути. У основания лестницы Зимнего дворца его ожидала Екатерина Вторая в окружении всего двора. И теперь, когда она в тронном одеянии, с короной на прекрасной голове, воплотившейся мечтой предстала перед ним, то показалась ему исполненной еще большего очарования, еще более соблазнительной, нежели на полученном от нее портрете.

Он восхищенно поцеловал руку, сердечно протянутую ему, и от удовольствия и восторга дважды споткнулся, когда царица взяла его под руку, и они начали подниматься по мраморным ступеням.

Екатерина не могла отказать себе в удовольствии самолично проводить гостя в апартаменты, устроенные для него во дворце вблизи ее покоев. Она сама ознакомила его с ними, а затем подвела к массивному шкафу, заполненному самыми значительными произведениями французской литературы. Она извлекла один из фолиантов и раскрыла крышку книги. Это были диалоги Дидро.

– Не могу выразить вам, господин Дидро, – присовокупила она с любезнейшей улыбкой, – как я счастлива, что вы посетили меня, да, вы теперь принадлежите мне, и никакая сила на свете не отнимет вас у меня.

– Распоряжайтесь мной, – ответил Дидро. – Отныне вы зрите у своих ног на одного верноподданного больше.

И философ в это мгновение действительно опустился на колени перед прекрасной тиранкой и словно русский мужик приложился губами к краешку ее одежд.

Екатерина Вторая поспешила поднять его и за эту поистине варварскую лесть приколола ему орденскую звезду, до сей поры сверкавшую на ее собственной пышной груди.

Покончив с этим, всемогущая фея покинула гостя. Дидро еще раз благословил фортуну и бросился переодеваться в новый парижский костюм. Полчаса спустя он появился в огромном зале для приемов, где уже собрался весь двор.

Здесь его сначала поприветствовала грациозная президентша Академии, очаровательная княгиня Дашкова. Она тоже показалась Дидро намного обаятельнее, чем на портрете. Да, в жизни она выигрывала даже больше царицы, ибо обладала одним из тех изящных, одухотворенных лиц, которые лишь во время беседы проявляют свои достоинства, а в волнении полностью открывают свое очарование. Вскоре появилась императрица. Она уже успела сменить туалет и теперь предстала в декольтированном платье из тяжелого голубого шелка со шлейфом по обычаю того времени[9]. Ее густые волосы словно снегом были припорошены пудрой, а голову украшала маленькая бриллиантовая корона, увенчанная греческим крестом, – ни дать ни взять Венера в кринолине.

Она взяла Дидро под руку и представила его, бедного философа, присутствующим дамам, высокопоставленным сановникам и кавалерам.

Затем она оставила двор и вместе с Дидро, княгиней Дашковой, графами Паниным[10] и Орловым, графиней Салтыковой и госпожой фон Меллин уединилась в салоне, убранном в китайском стиле.

Тесным кружком избранные расположились вокруг камина, источающего уютное тепло и, словно компания добрых друзей, предались непринужденной, оживленной беседе о науке и литературе, о международном положении, о Франции. Дидро увлекся беседой, говорил складно, блестяще и привел в восхищение всех присутствующих, особенно императрицу.

Все благодарили судьбу. В императрице не осталось больше и следа утомления и скуки, от которых в последнее время ее приближенные приходили в такой ужас. Она проявляла скорее какое-то беспокойное нетерпение. Она будто ожидала чего-то.

Время от времени она наклонялась к княгине Дашковой и едва слышно переговаривалась с ней. Наконец, камергер доложил о господине Павле Ивановиче Лажечникове.

Лицо царицы просияло.

В изящнейшем французском придворном наряде вошел Лажечников, свеженапудренный и благоухающий духами. Он поклонился монархине, потом всей компании и остановил взгляд лучистых голубых глаз на Дидро.

– Господин Дидро, позвольте мне представить вам Лажечникова, – промолвила императрица, намеренно не упоминая научного звания последнего. – Вам, вероятно, уже хорошо знакомо его имя?

Дидро, ни сном ни духом не ведавший о научном величии Лажечникова и введенный в заблуждение атлетическим телосложением ученого, предположил, что видит перед собой одного из героев баталий, и ответил, учтиво склонившись:

– Безусловно, господин генерал, слава о вашей отваге, о вашем военном гении уже давно докатилась до Франции.

Вся компания, получив к тому знак императрицы, залилась громким смехом, таким громким, хотя и сердечным, каким при дворах и уж тем более при дворе Екатерины, где нос каждого чует ледяное дыхание Сибири, смеются нечасто.

Дидро покраснел до корней волос. А Лажечников?..

У Лажечникова побледнели даже губы, он, казалось, готов был рухнуть.

– Дашкова, – воскликнула императрица, – подайте ему, пожалуйста, стакан воды, господин профессор, похоже, вот-вот упадет в обморок.

В числе празднований, устроенных в честь Дидро в Петербурге, на первом месте стояло торжественное заседание основанной и щедро дотируемой Екатериной Академии наук, на котором Дидро должен был быть провозглашен ее членом и сделать доклад.

Картина, представлявшая это заседание собравшихся на галереях бесчисленных зрителей из высших сословий, была достаточно своеобразной. Академики в черных тогах, с огромными париками allonge[11] на головах, расположившись полукругом, занимали одну сторону зала, на президентском возвышении взору представала княгиня Дашкова в длинной мантии из красного бархата. Под локонами тяжелого парика ее юное личико выглядело тем более цветущим и привлекательным. На шее у нее висела массивная золотая цепь, а маленькая ручка сжимала тяжелый, украшенный глобусом жезл, – символ ее сана.

Сбоку помещался трон царицы. После того, как она в полном императорском убранстве заняла свое место, окруженная придворными, президент в образе красивой женщины весьма серьезной речью открыла заседание. Она поприветствовала собравшихся, сообщила им о знаменательном для науки событии – приезде Дидро – и внесла предложение принять чествуемого философа в члены Академии.

Все до единого присутствующие, не исключая императрицу, в знак одобрения поднялись со своих мест.

После этого княгиня попросила господина Лажечникова ввести в зал Дидро. Монаршая особа отдала на этот счет особое распоряжение.

Хотя Лажечников по-прежнему оставался очень бледным, он, однако, проворно выполнил возложенную на него задачу. Ведомый его рукой Дидро появился в зале и был встречен рукоплесканиями собравшихся.

Красавица президентша поднялась со своего возвышенного места и пригласила Дидро принять присвоенное ему звание как «ничтожный знак» восхищения, испытываемого к нему Академией. Дидро поблагодарил. Затем Дашкова проводила его к президентскому месту и попросила прочитать доклад, которого с огромнейшим нетерпением ожидал весь образованный Петербург.

 

В ту эпоху, надо сказать, философ был естествоиспытателем, историком, критиком и поэтом одновременно. Дидро взялся освещать вопрос, который уже тогда активно обсуждался во всех областях человеческих знаний революционными философами Франции, а именно вопрос о родстве человека с животными и о его происхождении от обезьяны.

Доклад Дидро по понятным соображениям уже самим своим содержанием произвел сенсацию. Едва он закончил, академики бросились к трибуне, чтобы излить на ученого потоки лести.

Когда буря оваций несколько улеглась, из глубины зала чей-то голос воскликнул:

– Превосходно, господин Дидро! Однако нам требуются доказательства вашей остроумной теории, вы нам их задолжали.

Это был голос Лажечникова. За его словами последовала долгая мучительная пауза. Орлиным взором огромных глаз императрица пыталась обнаружить нарушителя спокойствия – и вот обнаружила.

– А, это вы, Лажечников! – насмешливо проговорила она. – Какие же у вас есть возражения?

– Господин Дидро, – ответил истерзанный ревностью ученый, – выдвинул блестящую гипотезу, но при всем том не привел никаких доказательств.

– Вы, стало быть, сомневаетесь, что человек произошел от обезьяны? – сочувственно улыбаясь, спросил Дидро.

– Я возьму на себя смелость сомневаться в этом до тех пор, – воскликнул Лажечников, – пока господин Дидро не заставит обезьяну говорить.

Новая сенсация.

Дидро готов был уже парировать: «Но я ведь уже заставил говорить вас, господин Лажечников!» – однако воздержался от этой злой шутки и с видимым спокойствием ответил:

– Меня удивляет, что естествоиспытатель такого ранга как вы не знает, что есть говорящие обезьяны.

– Говорящие обезьяны? – промолвил Лажечников, несмешливо пожав плечами. – О них мне действительно ничего не известно. И где же, скажите на милость, обитают эти говорящие обезьяны?

– На Мадагаскаре, – пояснил Дидро с холодным спокойствием.

На самом деле Дидро был убежден в существовании говорящих обезьян столь же мало, сколь и его оппонент. Сильный в утверждениях, теориях, умозрительных построениях, как все матадоры восемнадцатого столетия, он был, однако, не очень щепетилен в доказательствах своих научных построений. Там, где факты припирали его к стенке, он, как и все его современники, тотчас же готов был пустить в ход фантазию.

– Если говорящие обезьяны действительно существуют, – продолжал Лажечников, – то я вношу предложение, чтобы Академия обратилась с просьбой к господину Дидро продемонстрировать одну из них, а до тех пор признать его теорию недоказанной, несостоятельной и вздорной.

Императрица метнула в Лажечникова гневный взгляд и поднялась в знак того, что заседание закрыто. Академики последовали ее примеру и предложение Лажечникова, таким образом, не дошло до голосования. Но глубокое убеждение, с которым последний выступил против Дидро, против знаменитого Дидро, заронил в душе всех присутствующих крошечный зародыш сомнения.

Екатерина с того дня даже загорелась страстным желанием иметь говорящую обезьяну, которое вскоре стало таким же сильным, как ее прежнее желание иметь при себе Дидро.

– Вы уже приняли меры, чтоб получить обезьяну? – интересовался Орлов.

– Обезьяна уже в дороге? – любопытствовал граф Панин.

– Когда же прибудет обезьяна? – задавалась вопросом графиня Салтыкова.

– Дидро, я знаю, что в скором времени вы поразите нас, – говорила Дашкова.

– Чем же, княгиня?

– Ну, этой говорящей обезьяной.

– Дидро, вы что-то совсем приуныли? – негромко обратилась однажды вечером княгиня Дашкова к философу, который в кружке царицы сидел в углу, понурив голову.

– Да, это правда, – запинаясь, сознался он.

– И я даже знаю, почему, – продолжала очаровательная княгиня.

– Знаете? – приходя в еще большее замешательство, пробормотал Дидро.

– Сказать вам?

– Гм… ради бога, не надо!

– Единственная причина вашего дурного настроения, – прошептала княгиня, наклоняясь к его уху, – заключается в говорящей обезьяне.

Дидро с изумлением посмотрел на нее.

– В обезьяне? – наконец выговорил он. – Нет, дело не в обезьяне.

– Тогда в чем?

– Могу ли я вам признаться? – произнес философ и сжал ее маленькую ручку.

– Ах, погодите! Я попробую угадать, – любезно молвила та в ответ, не пытаясь отнять ее.

– И что же?

– Вы влюблены!

– Да, я влюблен, – ответил Дидро едва слышно, но со всей страстью, – нет, не то слово, я без ума, я боготворю… я в полном отчаянии.

– Стало быть, вы влюблены без надежды на взаимность?

– Похоже, что так и есть.

– Ах! – воскликнула княгиня. – Вы любите императрицу!

– Нет… Императрицу я чту больше любой другой женщины, – ответил Дидро, – я восхищаюсь ее высоким умом, ее мужественной волей, я созерцаю ее исключительную красоту, как с немым восхищением созерцают изваяние греческой богини, но люблю я другую.

– Другую? – проговорила Дашкова, по-прежнему не отнимая руку. – Позвольте-ка, я отгадаю! Графиня Салтыкова?

Дидро отрицательно покачал головой.

– Ядвига Самарина?

– Тоже нет.

– Тогда это, может быть, госпожа фон Меллин?

– Да кто бы еще это мог быть, – страстно подхватил Дидро, – как не вы сами, самая пленительная из женщин, и наилюбезнейшая покровительница философии!

– Я? Вы любите меня?! – воскликнула Дашкова. – Разве вам не известно, какой ревнивец мой муж?

– О, я это знаю, но я знаю также, что именно этому таланту он обязан постом губернатора на юге России.

Удар веером был наказанием дерзкому.

В этот момент к парижскому философу приблизился Лажечников.

– Поздравляю вас, – начал он, коварно улыбаясь.

– С чем же, господин профессор?

– Ну, только что рассказали, что вы таки пустили меня ко дну.

– Вас? Ко дну? Каким образом? – спросила Дашкова.

– Ну, ведь у господина Дидро теперь есть обезьяна.

– Обезьяна?! – обрадованно воскликнула княгиня и, кинувшись навстречу входящей Екатерине, закричала как довольный ребенок, хлопая в ладоши:

– У Дидро есть обезьяна!

Когда на следующий день княгиня проснулась, был уже полдень, ибо дамы той эпохи устраивали свой lever[12] довольно поздно. На столике у ее по-восточному пышного ложа она нашла надушенное письмецо:

«Богиня! Неприступная!

Я люблю Тебя. Я так безумно люблю Тебя, что отдал бы всю свою философию за один поцелуй Твоих благоухающих уст, свою свободу и свою жизнь за один лишь час блаженства в Твоих объятиях. Я ощущаю непреодолимое стремление делать глупости. Я боюсь, что мог бы однажды забыть, как высоко, недостижимо высоко Ты стоишь надо мной. Поспеши же наложить на меня свои сладостные оковы, или прикажи мне удалиться в ледяные поля Севера, где все коченеет и где, быть может, угаснет и этот пыл, который грозит испепелить меня, угаснет вместе с последним вздохом Твоего верноподданного.

Дидро».

Прочитав эту billetdoux[13], княгиня сначала улыбнулась, склонила голову на руки и задумалась.

Императрица опять заскучала.

Дидро, как источник развлечений и новых впечатлений, иссяк. Лажечников с его намеками на «говорящую обезьяну» тоже, в конце концов, впал в однообразие. Орлов уже давненько наводил зевоту на прекрасную деспотиню.

Что делать?

Этот вопрос все снова и снова задавала себе «маленькая Екатерина», однажды вечером сидя после утомительного заседания Государственного совета у ног неразговорчивой, зевающей подруги.

– Ты что не можешь, наконец, придумать мне какую-нибудь потеху? – чуть не в гневе воскликнула «большая Екатерина», потеряв терпение. – Ты, Катенька, начинаешь становиться нерешительной, невнимательной и, чего доброго, недовольной!

– Ваше величество!..

– Устрой, по крайней мере, хоть маленький заговорчик, – продолжала Екатерина Вторая, – это вызовет кое-какие, пусть и неглубокие, переживания. Одних тогда можно будет высечь, других сослать в Сибирь, а самых главных зачинщиков отправить на эшафот. Пикантно увидеть голову мужчины, с которым ты еще сегодня обменивалась придворными любезностями, назавтра лежащей на плахе. Дашкову взяла оторопь.

– Но…

– Вот это я нахожу пикантным, – проговорила Екатерина, – особенно, когда представляю, что лишь от меня зависит помилование этих, томящихся смертельным страхом людей, что я, одна я вольна казнить их. Однако я, кажется, тебя напугала?

Возникла пауза.

– Ну, – снова начала императрица, – тебе ничего, совсем ничего не приходит на ум?

– Нет, кое-что пришло, – с этими словами княгиня извлекла письмо Дидро и протянула его императрице, которая, прочитав его, начала улыбаться.

– И он сам передал тебе это письмо? – спросила она затем.

– Сегодня утром я нашла его на ночном столике.

– И ты полагаешь, что он в самом деле влюблен?

– Да.

– Безумно влюблен, как он здесь уверяет?

– У меня нет причин сомневаться.

– Ты льстишь мне.

– Как?.. – удивилась княгиня.

Екатерина поднялась с кресла, подошла к зеркалу, поправила снежные напудренные локоны и принялась внимательно всматриваться в свое отражение странным взглядом.

– Впрочем, почему бы и нет, – наконец произнесла она, – я ведь еще красива.

Княгиня чуть не вскрикнула.

Императрица, судя по всему, отнесла как письмо Дидро, так и страсть его на свой счет!

– Тем лучше, – в следующее мгновение решила Дашкова.

– Если он действительно так сильно любит меня… – начала было Екатерина Вторая.

– Он боготворит вас! – воскликнула Дашкова.

– Тогда эта любовная глупость великого философа сулит нам некоторое развлечение, – закончила царица, – однако мы должны проявить крайнюю осторожность, он, кажется, человек не робкого десятка и готов на все. Нам не стоит рисковать своей доброй репутацией в свете.

Дашкова кинулась что-то усердно поправлять в вечернем платье своей монаршей подруги, пытаясь спрятать улыбку, невольно родившуюся на ее озорном личике.

– Добродетель является первым долгом философа, – продолжала Екатерина Вторая, – и я намерена подавать в том хороший пример своим подданным.

Дашкова продолжала возиться с платьем императрицы.

– Ну-ка, присядь ко мне, Катенька, – позвала царица, – и давай обсудим, как нам следует поступить.

Подруги опустились в кресла возле камина.

– Намерены ли вы внять заверениям Дидро, ваше величество? – начала княгиня.

– Да как ты только могла предположить такое!

– Стало быть, вы хотите его отвергнуть?..

– Нимало.

– Тогда что же?

– Держать дистанцию, не подавать виду.

– И?

– Противопоставить его пылу сибирскую холодность, – заключила Екатерина Вторая.

– Чтобы поумерить его или же потушить совершенно? – спросила Дашкова.

– Нет, дурашка, – засмеялась Екатерина, – чтобы еще больше разжечь его.

Напрасно Дидро ждал ответа. Когда он хотел навестить Дашкову, той не оказывалось дома, когда в кружк'e императрицы он хотел перемолвиться с ней словом, она всякий раз находила возможность ловко избежать разговора с глазу на глаз – и эта неизменно безразличная, холодная улыбка на ее лице!

А императрица?

Если княгиня была снегом, то Екатерина Вторая казалась льдом.

Дидро начал задумываться о том, не совершил ли он, сам того не ведая, какое-нибудь преступление против Ее величества. И, наконец, его осенило, что все дело было, видимо, в обезьяне, будь она неладна!

Он написал новое послание:

«Богиня моя!

Вы сердитесь? Что означает Ваше молчание? Если Вы хотите казнить меня, то казните скорее, а если вы даже не желаете утруждать себя подписанием мне смертного приговора, то милостиво дайте мне знак: могу ли я еще надеяться или нет.

Завтра вечером на придворном балу красная гайлярдия[14] в волосах будет означать «Да», белая – «Нет».

Ваш жалкий раб Дидро».

Он снабдил записку надписью: «Екатерине» и сунул ее за манжету с намерением в тот же вечер передать ее княгине, ибо уже начал сомневаться получила ли она первое письмецо.

Наступил вечер. Собравшихся у императрицы было совсем немного, и это немало осложняло задуманный маневр Дидро.

Однако на несколько мгновений ему удалось занять fauteuil[15] рядом с Дашковой.

– Смилостивитесь, княгиня, – пробормотал он.

– Над кем?

– Надо мной.

– Вы же понимаете ситуацию.

– Возьмите, по крайней мере, хоть эту записку, – он сделал попытку незаметно сунуть ее в руку княгини.

– Безрассудный, за нами наблюдает императрица, – прошептала Дашкова.

Взгляд императрицы и в самом деле остановился на них.

– Но я умоляю вас, – продолжал Дидро, – как же мне быть?

– Видите вон ту вакханку? – после короткого размышления проговорила княгиня.

– Конечно.

– А чашу, которую она держит в руках?

– И ее вижу.

– Положите, пожалуйста, свою записку в чашу, но так, чтобы ни одна душа не заметила. А я тем временем попробую отвлечь внимание императрицы.

Княгиня поднялась и приблизилась к Екатерине.

– Ну что? – с жадным любопытством поинтересовалась та.

– Он снова написал вам, – ответила Дашкова.

– И где же письмо?

– Он именно сейчас собирается положить его в винную чашу вон той вакханки, – промолвила в ответ Дашкова.

– Сделаем вид, будто мы этого не замечаем, – прошептала Екатерина Вторая, играя веером.

На сей раз попытка увенчалась успехом.

Дидро облегченно вздохнул.

На придворном балу поистине сказочного великолепия Дидро появился одним из первых. Нетерпение достаточно яркими красками было нарисовано у него на лице.

Княгиня весьма долго заставила ждать себя.

Наконец она вошла в зал.

У Дидро учащенно забилось сердце.

Взгляд его пытался обнаружить гайлярдию, но напрасно: он не находил ни красной, ни белой. Он терялся в догадках. Может княгиня не получила его письма? Или оно по недоразумению попало в чужие руки? В этот миг появилась императрица, лучась красотой, в совершенно белом наряде: белом атласном вечернем платье с длинным шлейфом и воланами белых кружев, с белым веером в руке. На полной, нежной шее сияли бриллианты, напудренные локоны волос – белоснежны… впрочем, нет, не совсем. Что это? От испуга душа Дидро ушла в пятки.

В белоснежных волосах императрицы, великой и гениальной женщины, прекрасной владычицы пятидесяти миллионов крепостных, пламенела гайлярдия, красная гайлярдия!

Красная гайлярдия! Всю ночь Дидро видел ее во сне. То она, подобно огромному солнцу, вставала в белом петербургском небе, то катилась мимо красной колесницей, которой правила богиня удачи. Наконец, она превратилась в красный волшебный цветок, который прямо на снегу расцвел под окнами Зимнего дворца. Дидро решительной рукой сорвал красный цветок, и теперь где он проходил, люди бросались перед ним ниц, лицом к земле, все двери распахивались перед волшебным цветком, прекрасная принцесса очнулась от тысячелетнего сна, протянула бедному философу руку и скипетр, и у этой принцессы были прекрасные глаза повелительницы и черты русской царицы.

– Екатерина! – вскричал Дидро и проснулся.

Стоял уже ясный день.

Позвонили. Дворцовый слуга, предоставленный в его распоряжение, вошел в опочивальню и внес два послания большого формата, который позволял угадать в них официальный документ.

– Два письма, ваше превосходительство, – доложил лакей, он неизменно величал Дидро «превосходительством».

– Кто их принес? – спросил Дидро.

– Слуга из Академии.

– Хорошо.

Лакей удалился.

Дидро вскрыл конверты, оба запечатанные большой печатью Академии наук. В одном оказалась красная гайлярдия, во втором – несколько слов, набросанных рукой княгини Дашковой: «Неверный, вынуждена я заявить Вам. Приходите как можно скорее. Я жду Вас».

– Легкомысленный! – крикнула княгиня навстречу озадаченному философу, когда часом позже он вошел в ее будуар.

– Я… почему? Вы еще издеваетесь надо мной, жестокая, – возразил Дидро.

– Таковы, значит, философские манеры, – продолжала Дашкова, – сперва делать признание мне, а потом императрице?

– Я… императрице?.. Я, кажется, догадываюсь… мое письмо…, – запинаясь, пролепетал Дидро, – но оно ведь предназначалось вам. А как же красная гайлярдия?

– Она означает, что Их Величество императрица Екатерина Вторая не без благосклонности восприняла ваше признание.

– Но я же люблю вас, княгиня, а не императрицу, – простонал Дидро.

– Это не меняет существа дела, – возразила Дашкова спокойно, – ибо императрица любит вас.

– Императрица… меня?

– Да, сударь, вас, – отчеканила Дашкова, – со мной же вы лишь затеяли фривольную игру.

– Но княгиня, клянусь вам…

– Это клятва философа и атеиста, – усмехнулась Дашкова.

– Я люблю только вас, – вскричал Дидро, – я молюсь на вас, маленькая богиня!

– Стало быть, вы действительно любите меня, – промолвила княгиня, меняя тон, – бедный Дидро, ну так знайте же: я тоже люблю вас, но теперь все в прошлом, ибо вы объяснились императрице…

– Но я же не делал этого!

– Да? А она уверена, что произошло именно это. Если вам дорога жизнь и свобода, – ответила Дашкова, – то вы ничем не должны обнаружить перед ней свою любовь ко мне. Здесь, на этих просторах, Екатерина всесильна.

– Что же теперь будет? – робко спросил философ.

– Кто знает? – ответила Дашкова, которой внезапно было даровано редкое удовольствие дурачить величайший ум современности. – Во всяком случае, императрица с некоторых пор подумывает о том, чтобы снова вступить в брак.

– О, боже правый! Она допускает такую возможность, – вскричал Дидро; он не мог скрыть восторга.

– Императрица занимается основанием в России эпохи гуманизма и философии, и ей был бы весьма кстати такой гениальный человек, как вы…

– Вы шутите.

– Я не шучу, – возразила Дашкова, – наш век не случайно называют философским. Монархи, генералы и государственные мужи видят в философах своих наставников, своих учителей, светила, которые их направляют и чей блеск усиливает их сияние. Европа едва ли удивилась бы, если Екатерина Вторая, философ на троне, разделила бы его с Дидро. Я надеюсь, что вы и тогда по-прежнему останетесь моим другом.

– Вашим обожателем до последнего дыхания, – воскликнул Дидро, прижимая руки княгини к своим губам.

– Тише! Ради бога, тише! – предупредила она. – Стены имеют уши, а в Петербурге особенно длинные! Отныне вы не имеете права любить никого другого, кроме императрицы.

– А царица вам доверяет?

– Во всем, она позволила мне прочитать ваше письмо, она призналась мне, что с первого взгляда испытывала к вам глубокую симпатию, она потребовала у меня печать Академии и собственноручно запечатала в конверт красную гайлярдию, знак ее благосклонности, и поручила мне передать этот конверт вам.

– Итак, все кончено, – вздохнул Дидро.

– Напротив, все только начинается, – воскликнула Дашкова, – но теперь вы все знаете. Вы – счастливейший из смертных. Вы – новый Эндимион[16], которому счастье явилось во сне. Идите же и у ног «большой» Екатерины не забудьте «маленькую».

После того, как Дидро вышел от нее, Дашкова звонко расхохоталась, затем уселась за небольшой секретер и написала Лажечникову.

Профессор не заставил себя долго ждать. Облако благовоний предшествовало его появлению. Он приложился к ручке княгини и, следуя ее знаку, занял место против нее.

– Лажечников, – с притворной выразительностью в голосе воскликнула княгиня, – бедный, бедный друг, вы пропали!

Лажечников изменился в лице.

– Пропал, почему? Я же не совершил ничего… ничего плохого… никакого преступления…

– Никто об этом и не говорит, – возразила княгиня, – дела обстоят много хуже, чем вы думаете… Но дайте мне честное слово, что вы будете немы как рыба.

– Даю честное слово.

– Дидро объяснился в любви императрице.

– Каков наглец! – закричал Лажечников.

– Скажите лучше, достойный зависти, – возразила Дашкова, – императрица отвечает на его страсть взаимностью и – только не слишком пугайтесь – даже подумывает вступить с Дидро в брак.

Лажечников просто онемел.

– Вы только представьте Дидро царем, а себя его подданным, – продолжала Дашкова, – ведь он, чего доброго, вместо «говорящей обезьяны», которой вы отравили ему существование, сделает для музея чучело из вас.

Лажечников как ужаленный вскочил с кресла и принялся неистово носиться по будуару взад-вперед, на чем свет стоит кляня Дидро, императрицу и час, когда ему суждено было появиться на свет. В конце концов он выбежал из дому, даже не попрощавшись с княгиней.

Он плюхнулся в карету и помчался к Орлову.

– Граф, мир рушится, – закричал он, вбегая к нему.

– Вы это серьезно? – растерянно спросил Орлов.

– Вы наблюдаете научные симптомы этого?

Лажечников пытался обрести дыхание.

– Еще какие симптомы, – выкрикнул он, отдышавшись, – императрица намерена вступить в брак!

– Императрица? – остолбенев от неожиданности, вымолвил Орлов. – И с кем же?

– С Дидро!

Екатерина Вторая больше не скучала, она постоянно развлекалась, одна сцена сменяла другую.

Орлов осаждал ее упреками, Лажечников ползал перед ней на коленях и плакал от ревности, Дидро на все лады, домогаясь ее благосклонности, так обольщал ее, что она с трудом сдерживала смех. Но самую большую забаву для злой царицы, умной женщины, представлял ее кружок, в котором Орлов, Лажечников и Дидро вели себя как трое зверей, запертых в одной клетке. Екатерина Вторая веселила себя тем, что немилосердно мучила всех троих, и с этой целью изобретала самые сумасбродные вещи.

Однажды вечером она организовала партию в тарок[17] этой троицы. В другой раз, во время игры в фанты, Орлов был вынужден дать Дидро десять поцелуев. И, наконец, она снова с совершенной серьезностью принялась обсуждать вопрос об учреждении Академии обезьян, в которой их должны были превращать в людей, и даже временно назначила Лажечникова ее ректором.

А Дидро так долго слушал разговоры о своей любви к императрице, что и сам, в конце концов, уверовал в это и с лихорадочным нетерпением ожидал момента, когда сможет броситься к ней в ноги.

Екатерина Вторая, наконец, предоставила ему удобный случай. Она пригласила его почитать с ней диалоги Платона[18] и сама же назначила для сего чтения первый предзакатный час.

 

Дидро был вне себя от счастья: золотые фантазии и сладкие упования кружились в его голове.

Подошло время первого урока. После долгого перерыва Дидро снова находился наедине с императрицей. И как же прекрасна была она именно сегодня, когда устроилась рядом с ним у пылающего камина, как изящно ее маленькая ручка лежала на томе в кожаном переплете! Они начали читать «Государство» Платона. Дидро едва владел чувствами, и всякий раз – а происходило это довольно часто, когда императрица тонким пальчиком случайно дотрагивалась до его пальца, или своими локонами касалась его щеки, он вздрагивал, а когда она демонстративно увлекшись платоновой темой, положила руку на спинку его кресла и через его плечо заглянула в книгу, тогда его оставило всякое благоразумие и, не успев осознать, что натворил, он уже лежал у ее ног.

– Однако Дидро, что это вам пришло в голову? – воскликнула монархиня.

– Ваше величество, сошлите меня в Сибирь, – ответствовал Дидро, – велите отрубить мне голову, колесовать или четвертовать меня, но я люблю вас, я боготворю вас и не хочу жить ни минутой дольше, если вы оттолкнете меня от себя!

– Дорогой Дидро, прежде всего встаньте, – промолвила Екатерина Вторая, готовая вот-вот расхохотаться, – кто-нибудь может ненароком…

– О! Моя богиня! – взмолился Дидро и усыпал поцелуями руки царицы.

– Стало быть, вы действительно меня любите? – начала Екатерина; она была столь милостива, что не отняла у него руку.

– Как безумный.

– Ну, мой дорогой Дидро, – продолжала царица, – век наш, как вы знаете, весьма скептичен. Позвольте мне сомневаться в вашей любви до тех пор, пока вы не предоставите мне ее доказательств.

– Требуйте каких вам угодно, ваше величество, – воскликнул Дидро со страстной горячностью.

– Ну, тогда достаньте мне обезьяну, – быстро ответила Екатерина Вторая.

– Какую обезьяну? – в изумлении переспросил Дидро. – Какую обезьяну?

– Говорящую обезьяну с Мадагаскара, – пояснила царица, поднимаясь, – а до той поры больше ни слова о любви. Прощайте, мой дорогой Дидро.

С этими словами императрица выпорхнула из комнаты и, словно наказанного школяра, оставила ошарашенного философа стоять на коленях.

– Я в отчаянии, – жаловался Дидро княгине Дашковой, которая, улыбаясь, сидела за туалетным столиком и занималась прической.

– Почему? Ведь императрица вас любит, – возразила княгиня, миловидная, в белом утреннем неглиже и отделанной белыми кружевами пуховой накидке походившая на ребенка.

– Но она не верит в мою любовь!

– В вашу любовь? – спросила Дашкова. – Да вы в нее и сами не верите.

– Кто вам сказал?..

– Вы сами, – воскликнула Дашкова, – разве еще недавно вы искренне не клялись мне в том, что любите и боготворите только меня?

– Да, конечно, – промямлил, несколько смешавшись, философ, – еще недавно… Но сейчас, знаете ли… сейчас…

– Сейчас вы любите императрицу?

– Неистово.

– Вот и замечательно. Итак, что ж вам еще нужно?

– Императрица требует доказательств того, что я действительно люблю ее, и каких, вообразите себе, доказательств!

– Это вполне естественно.

– Она не желает поверить в мою любовь до тех пор, пока я не… Вы только представьте себе, принцесса… пока я не добуду ей «говорящую обезьяну».

– Ну, тогда отправляйтесь, с богом, на Мадагаскар, – рассудила Дашкова.

– Мадагаскар далековато, – возопил влюбленный философ, – и я совсем не уверен, что найду там хоть одну говорящую обезьяну.

– Не уверены?

– Я полагаю, что их вообще нет, – воскликнул Дидро с горечью, – мне, во всяком случае, еще ни одной не попадалось.

– Тогда мне жаль вас, дорогой Дидро, – резюмировала княгиня с ехидным сочувствием, – но я знаю императрицу, она не угомонится до тех пор, пока не будет иметь обезьяну. Только за руку с этой обезьяной вы сможете взойти на российский престол, только с ней завоевать сердце Екатерины.

– Я лишу себя жизни!

– Какая потеря для науки!

– Да, а что же мне еще остается делать?

Дашкова подперла грациозной рукой лукавую головку и задумалась, затем улыбка озарила ее лицо: «Бесценная идея, – проговорила она про себя, – и что самое ценное, ею я одурачу всех, даже императрицу».

– Друг мой, – вслед за этим обратилась она к философу, – если бы я была Дидро, то именно безысходность своего положения я обратила бы в преимущество.

– Но как? Вы только подскажите мне, как?

– Говорящей обезьяны, – продолжала Дашкова, – между нами мы ведь можем в этом признаться, не существует.

– Точно, не существует, – неопровержимо признал теперь Дидро.

– Однако императрица во что бы то ни стало требует ее в качестве доказательства любви к ней.

– Именно.

– Ну, дорогой мой Дидро, – с пафосом произнесла княгиня, – даже если вы не в состоянии доставить сюда обезьяну, то в ваших руках все-таки остается возможность представить императрице более убедительное доказательство своей любви, которое всенепременно ее взволнует.

– Я весь внимание.

– Подарите ей самого себя в качестве говорящей обезьяны.

– Я?.. Себя?.. В качестве обезьяны? – изумился парижский философ.

– Да, вы! – решительно заявила княгиня. – Вы уедете под предлогом исполнения императрицыного желания, затем велите зашить себя в шкуру обезьяны и через посвященного слугу дар будет преподнесен царице.

– Великолепная идея, – закричал Дидро, – принцесса, я хотел бы расцеловать вас за эту идею! – и, несмотря на крики и сопротивления маленькой Дашковой, он прижал ее к своей груди и от души крепко расцеловал.

Вечером при дворе только и разговоров было, что о внезапном отъезде Дидро на Мадагаскар за «говорящей обезьяной».

Несколько недель спустя после отъезда Дидро княгине Дашковой на имя президента Петербургской Академии наук было вручено через французского зоолога послание следующего содержания:

«Высокочтимая и глубокоуважаемая!

Известие о докладе и гениальной теории, выдвинутой нашим великим Дидро, быстро достигло его отечества. Но одновременно, к нашему огорчению, дошел также слух, что некий Лажечников, вероятно являющийся превосходным изготовителем звериных чучел, подверг эту теорию сомнению.

Мы спешим представить в Ваше распоряжение те доказательства, которые могут внести ясность в решение этого вопроса, и с глубоким почтением пересылаем Вам в качестве верноподданнического подарка для Их Величества, императрицы всея Руси Екатерины Второй экземпляр говорящей обезьяны с острова Мадагаскар.

Зоологическое общество в Париже».

Княгиня Дашкова никогда и слухом не слыхивала о парижском зоологическом обществе, однако мгновенно сообразила, что письмо выдумано Дидро, да и податель оного признался, что является никем иным, как простым учителем французского языка, которого Дидро раздобыл в Ревеле для своей комедии.

– И где же сейчас обезьяна?.. То есть, я хотела сказать, господин Дидро? – поинтересовалась княгиня.

– В гостинице «Око Господне», в которой мы остановились.

– Хорошо, скажите господину Дидро, что я сама заеду за ним в карете.

– Господин Дидро хотел бы, чтобы его транспортировали в клетке, – возразил словесник.

– Тем лучше, – молвила княгиня, – я, стало быть, прибуду с людьми, которые ее понесут.

После того, как сей Гермес[19] удалился, княгиня облеклась во все знаки своего сана: огромный allonoe, красную мантию, цепь, и, вооружившись жезлом, первым делом отправилась в Зимний дворец, чтобы уведомить императрицу о небывалом событии. Затем в сопровождении четырех дворцовых слуг, которые несли носилки, она поспешила на постоялый двор «Око Господне».

В Зимнем дворце тем временем собрался весь двор, чтобы встретить обезьяну со всем подобающим этому чуду природы почтением. По особому распоряжению монархини присутствовал также и Лажечников.

Момент, когда обезьяну доставили в зал, был весьма торжественен. Императрица стояла в окружении придворных дам, кавалеры расположились полуовалом.

Процессию возглавляла княгиня Дашкова с обряженным в докторское платье словесником, вслед за ней четыре дворцовых лакея внесли на плечах клетку и церемонно опустили ее в самом центре зала.

Императрица первая устремилась к клетке, и это для всех присутствующих послужило сигналом отбросить в сторону этикет и собраться вокруг. Они напирали и толкались, не считаясь ни с чем, как это обычно делает падкая до зрелищ чернь, с удивлением разглядывающая савояра[20] цыгана с медведем.

Маска Дидро была столь удачной и ему удавалось так превосходно подражать осанке и повадкам обезьяны, что все были введены в полное заблуждение, за исключением Лажечникова, изготовителя чучел.

Его острый глаз даже сквозь прутья решетки тотчас же различил нитки, которыми была скреплена шкура.

«Ага! Человек в обезьяньей шкуре, – подумал он, – наберемся терпения и поглядим, что все это значит».

После того, как все досыта насмотрелись на чудо, императрица приказала перенести клетку в свои покои.

– А разговаривать она умеет? – полюбопытствовала прекрасная графиня Салтыкова.

– Как зовут обезьяну? – обратился Орлов к словеснику.

– Жак, – не долго думая, ответил тот.

– Жак! – по-французски крикнула императрица. – Ты умеешь говорить?

– Да, – внятно произнесла в ответ обезьяна.

– Она говорит! – воскликнула Екатерина Вторая.

– Она говорит! – удивился Орлов.

– Она говорит! – изумился весь двор. – Обезьяна говорит!

Французский «зоолог» предпочел поскорее унести ноги; у императрицы поначалу возникло было намерение поручить ему присмотр за чудом света, но потом для этого к обезьяне приставили надежного дворцового лакея.

Клетку установили в особых апартаментах, и императрица сама кормила обезьяну, которая с исключительной готовностью брала фрукты и конфеты из ее рук и вообще оказалась обезьяной в высшей степени образованной.

До самого вечера, уже одним своим присутствием в Зимнем дворце, она представляла достаточный повод для развлечения, однако нет ничего в мире более непостоянного, чем настроение женщины, а уж самодержице, очевидно, сам бог велел быть самой непостоянной из женщин.

В полдень Екатерина была просто очарована обезьяной, во второй половине дня та еще доставляла ей изрядную радость, но когда наступил вечер, обезьяна стала ей безразлична. Императрица сидела с Дашковой в будуаре и в задумчивости пощелкивала пальцами.

– Чем бы нам теперь заняться? – несколько пресыщенно спросила она.

– Велите привести обезьяну, – предложила княгиня.

Императрица с неподражаемым презрением скривила губы.

– Интересно, где сейчас Дидро? – начала она.

– На корабле, ваше величество.

– Жаль, мы могли бы продолжить урок.

– Но ведь есть обезьяна, – проговорила Дашкова.

– Не могу же я с обезьяной читать Платона!

– Почему бы и нет, – молвила в ответ княгиня, – надо только попробовать.

Монархиня пожала плечами.

– Я, однако, подумала, что нам хорошо бы знать, выдрессирована ли обезьяна, – сказала она, – и обучена ли она выделывать какие-нибудь кунштюки.[21]

Княгиня немного испугалась за Дидро, и все же озорство одержало верх над состраданием.

– О! Разумеется, кунштюки выделывать она мастерица.

После этого императрица в сопровождении Дашковой отправилась с визитом к обезьяне, которая с весьма унылым видом сидела в клетке, однако с появлением обеих дам выказала несомненные признаки радости.

– Давайте выпустим ее из клетки, – предложила Дашкова.

– А она нас не покусает? – предположила царица, но быстро решившись, приказала дворцовому лакею позвать еще четырех других, вооруженных палками и кнутами. Когда челядь заняла свои места, клетка была открыта.

 

Дидро медленно вышел наружу и потянулся всем телом, которое изрядно затекло в тесной клетке от долгого сидения в фатальной обезьяньей позе.

– Эй! Ты умеешь показывать кунштюки? – спросила царица.

Обезьяна, с подозрением покосившись на устрашающие принадлежности в руках лакеев, отрицательно покачала головой.

– Нет?

– Нет, – ответила обезьяна.

– Но я желаю, чтобы ты проделала кунштюк, – с абсолютным произволом деспотини заключила императрица, – подать сюда палку, пусть она прыгнет через нее.

Один из лакеев горизонтально поднял палку, обезьяна попыталась прыгнуть, но затекшие ноги отказались служить, и она шлепнулась носом об пол.

– Еще разок, – не унималась императрица.

Обезьяна попробовала еще раз, еще четыре раза, но все безуспешно.

Екатерина Вторая потеряла терпение.

– Ну погоди, уж я тебя вышколю! – воскликнула она, гневно сверкнув глазами, и быстро взяла плетку из рук одного из слуг.

Дашкова готова была откусить себе язык, чтобы не расхохотаться, но Дидро было совсем не до веселья, он закричал и спрятался за клетку, где затаился, дрожа всем телом.

Плачевное зрелище, которое он представлял собой в эту минуту, вызвало, наконец, смех царицы.

– На сей раз это сойдет тебе с рук, – воскликнула она, – злая обезьяна, но я тебя еще выдрессирую как следует. Запереть ее в клетку!

И началось. Тут же позвали Лажечникова.

– Господин профессор, – сказала императрица, – я хочу, чтобы моя обезьяна научилась кунштюкам, и притом в самое ближайшее время. Я избираю вас ее тренером. Надеюсь, вы оправдаете мое доверие.

Лажечников, улыбаясь, поклонился.

– Пусть ее тотчас же перенесут к вам, – продолжала Екатерина Вторая, – распорядитесь обо всем необходимом, Катенька.

На сей раз дело приняло нешуточный оборот, теперь жалость Дашковой все же пересилила ее шаловливость. Проходя с профессором по анфиладе комнат, она чуть слышно, но настоятельно, сказала ему:

– Христом-Богом прошу, Лажечников, не причиняйте обезьяне никакого зла.

– А почему не причинять, если позволите? – спросил Лажечников с коварной кротостью.

– Потому что… потому что… – начав было, запнулась принцесса.

– Хочу вам заметить, – проговорил Лажечников, – что эта комедия может ввести в заблуждение дилетанта, но не глаз ученого, – ему, конечно, следовало бы сказать «чучельника», – эта говорящая обезьяна с Мадагаскара – абсолютный обман.

– Воля ваша, только молчите.

– Это человек!

– Не так громко, – взмолилась княгиня.

– Уж я-то плеткой постараюсь выбить из него его обезьянью сущность! – торжественно заверил Лажечников.

– Да образумьтесь вы, наконец, – возразила Дашкова в крайнем испуге, – это ведь как-никак Дидро!

– Дидро?! – Лажечников на мгновение замер от неожиданности, но его изумление быстро уступило место неописуемому триумфу, он весь сделался пунцовым от радости.

– Сам Дидро, – проговорил он с тонкой улыбочкой, – я очень рад, что вы мне об этом сказали, принцесса, и я даю вам честное слово, что обойдусь с ним так, как он того заслуживает.

Говорящая обезьяна по распоряжению княгини Дашковой была вместе с клеткой помещена в закрытые носилки и перенесена к Лажечникову, а Дидро даже не догадывался, что, собственно говоря, произошло с ним. Княгиня уклонилась от общения с обезьяной, а у профессора хватило ума скрыть от Дидро опасность, в которой тот оказался. Лажечников уселся в свою карету и поехал вперед. Жилище его располагалось в зоологическом музее, где он был исключительным повелителем и властелином, этаким совершенным пашой. У него было полдюжины кабинетных слуг, и они были приучены подчиняться каждому его взгляду, каждому жесту.

С того момента, как лакеи доставили клетку в музей и ворота за спиной их снова закрылись, Дидро оказался полностью отданным на милость и гнев своего соперника.

Лажечников поджидал жертву в музее. Комната, в которой установили накрытую ковром клетку, была по его приказу заранее ослепительно освещена. Он отослал слуг и собственноручно сорвал с клетки ковер. Дидро от испуга вскрикнул.

– Эй, обезьяна! – обратился к нему Лажечников, тыкая тростью сквозь прутья решетки. – Слушай внимательно все, что я скажу тебе. Императрица передала мне тебя для дрессировки, и, поскольку я должен как можно скорее обучить тебя сложнейшим кунштюкам, то без кнута, как ты понимаешь, не обойтись. Так что наберись мужества. Завтра утром первое занятие.

Обезьяна начала буйствовать, вопить и трясти решетку.

– Угомонись! – приказал Лажечников. – Не раздражай меня попусту, здесь я неограниченный властелин, и никто не спасет тебя от моего гнева.

Обезьяна забилась в угол и дрожала от страха и бешенства.

После этого Лажечников покинул помещение музея. Согласно его предписанию свечи были погашены, обезьяне же до следующего утра пришлось соблюдать голодную диету. Выспаться ей тоже не удалось, ибо положение ее в тесной клетке было довольно неудобным. Волнение ее скорее возросло, нежели улеглось, а если ей и удавалось ненадолго сомкнуть глаза, то ее мучили кошмарные сны.

На следующее утро Лажечников встал как всегда довольно поздно, долго совершал туалет и, наконец, велел привести к нему Дидро, который с самого рассвета с минуты на минуту ожидал своего истязателя и был уже скорее мертв, чем жив.

Пока клетку вносили в комнату, открывали дверцу и слуги палками выгоняли обезьяну наружу, Лажечников в роскошной домашней шубе уютно возлежал на турецком диване и с жестоким удовольствием наблюдал за Дидро. Красивое свежее лицо Лажечникова под кокетливым напудренным париком цвело, словно молодая роза, в то время как его оппонент, «будущий царь», под обезьяньей маской был бледен как полотно.

– Как тебя зовут? – спросил мучитель.

Дидро молчал.

– Подайте мне плетку, – произнес Лажечников, сопровождая свои слова едва заметным кивком головы.

Один из слуг угодливо протянул ему большую плетку на короткой рукоятке, при виде которой у бедной обезьяны оборвалось сердце.

– Жак, – крикнул он, – меня зовут Жак.

– Ага! Я вижу, ты вовсе не так глуп, как выглядишь, – отреагировал Лажечников. – Итак, мы начнем с прыжков через палку, Жак.

Профессор велел одному из слуг держать палку и затем тоном циркового укротителя крикнул:

– Але-е-гоп! Гоп!

Дидро покосился на плетку в руке Лажечникова, на палки слуг и со всем умением и сноровкой, на какие был способен, запрыгал через палку туда и обратно, и чем выше по приказу Лажечникова поднимали перед ним палку, тем выше он скакал.

– Браво! Браво! – воскликнул профессор. – Да ты, как я погляжу, смышленая. Теперь мы научим тебя подавать завтрак.

По знаку Лажечникова в комнату был внесен поднос с шоколадом для завтрака.

– Будь внимателен, Жак, – потребовал профессор, – переставь вон оттуда поближе маленький столик.

Обезьяна поспешила выполнить приказание.

– Очень хорошо. Теперь шоколад.

Это тоже получилось замечательно.

После этого Лажечников, с большим аппетитом, принялся за еду.

– Может, ты голоден, Жак? – коварно спросил он.

– О да! – ответила обезьяна.

– Очень голоден?

– Очень.

– Так и должно быть, – проговорил профессор.

После того как он закончил завтрак и обезьяна убрала сервиз и столик, Лажечников заявил:

– А теперь перейдем к более сложному. Ты умеешь стоять на голове?

– Нет.

– Не беда. Я, знаешь ли, тоже не умею, – сказал профессор, – но если кто-нибудь начал бы обучать меня чему-то с плеткой в руке, я, право слово, мигом захотел бы этому научиться, так же как и ты сейчас захочешь этого. Итак, – он замахнулся и щелкнул плетью.

В страхе Дидро дважды перекувыркнулся, но устоять на голове оказалось выше его обезьяньих способностей.

– Жак, ты невнимателен. Ты должен выполнять это на счет «раз, два, три», – крикнул Лажечников.

– Раз!

Дидро принял исходное положение.

– Два… Три!..

И обезьяна растянулась на брюхе.

– Ага! Да ты осмелился не подчиниться, ну погоди же! – закричал Лажечников, с подлинным наслаждением давно уже дожидавшийся этого момента. – Я научу тебя, – и он замахнулся плетью. Дидро подпрыгнул в воздух и попытался перехватить плетку, а когда из этого ничего не вышло, спастись от своего истязателя. Но Лажечников принялся гонять его из одного угла в другой до тех пор, пока тот, задыхаясь, не прокричал:

– Да прекратите вы, я же Дидро!

Этот неожиданный оборот дела заставил Лажечникова опустить плеть.

– Я Дидро! – еще раз торжественно заверил философ.

– Это может сказать каждая обезьяна, – возразил его мучитель.

– Черт бы вас побрал! – закричала обезьяна. – Я ведь и вправду Дидро, это же все только шутка.

– Если ты действительно Дидро, – с торжествующей серьезностью возразил Лажечников, – тогда приговором высших сил было превратить тебя в обезьяну и столь безжалостно отдать тебя в мои руки, чтобы остудить твои спесь и чванство, и чтобы, ты признал во мне своего господина и наставника. Ты признаешь это?

– Я же говорю вам, дорогой господин Лажечников, – ответила обезьяна, – что я вовсе не обезьяна, а настоящий Дидро, зашитый в обезьянью шкуру.

– Я спрашиваю еще раз: ты признаешь во мне своего господина и наставника? – воскликнул Лажечников.

– Я? В тебе своего наставника? Ах ты, жалкий чучельник! – закричал Дидро, прыгнул на ненавистного противника, схватил его за горло.

В ярости он задушил бы того, если бы не подскочили слуги. Делом нескольких мгновений для людей Лажечникова было одолеть несчастного и, по приказу хозяина, приковать цепью к массивной клетке.

– Так, мой дорогой Дидро, – проговорил Лажечников, сопровождая свои слова издевательским кивком головы, – стало быть, я – жалкий чучельник? Ну, подожди же у меня!

Он засучил просторные рукава великолепной домашней шубы и принялся хлестать прикованного соперника. Красивое лицо его сияло при этом от удовольствия, тогда как Дидро сначала неистовствовал, потом вопил и, наконец, взмолился о пощаде.

– Никакой пощады, – воскликнул Лажечников, продолжая хлестать, – до тех пор, пока ты не признаешь меня своим господином и наставником.

– Я признаю вас, – закричал Дидро.

– Не так, – проговорил его повелитель, – на колени!

Дидро колебался… Тогда на него обрушился еще один удар плети, и он упал перед своим соперником на колени.

На следующий день упражнения с палкой были продолжены. К вечеру Лажечников вернулся в музей и объявил Дидро о предстоящем визите царицы.

– Если вы предпримете хоть малейшую попытку нарушить свое обезьянье инкогнито, – присовокупил он, – вам конец. Ни на секунду не упускайте это из виду.

Во второй половине дня пожаловала Екатерина Вторая в сопровождении графа Орлова.

Лажечников предложил монархине устроиться поудобнее на диване, а сам в окружении слуг, из которых один снабжен был турецким барабаном, другой – тамтамом, вывел на показ, как он выразился, «укрощенную обезьяну».

– Взгляните, пожалуйста, на этот экземпляр злобной, высокомерной и лживой породы, – с пафосом произнес он, – весьма схожий с нашими сегодняшними учеными, ваше величество, обузданный мной за двадцать четыре часа, выдрессированный и совершенно покорившийся моей воле.

Дидро внутри весь кипел от негодования.

– Ну, Жак, – продолжал Лажечников, – покажи-ка нам свое искусство.

Он вытянул палку.

– Гоп!

Обезьяна грациозно прыгала все выше и выше.

– Браво! Браво! – воскликнула Екатерина Вторая и захлопала в ладоши.

– В самом деле поразительно, – присовокупила она спустя некоторое время.

– А теперь подай их величеству стакан воды, – приказал Лажечников.

Из графина, приготовленного на боковом столике, обезьяна налила в стакан воды и протянула Екатерине Второй. Момент, когда императрица брала его и расстояние между ними сократилось до минимума, показался обезьяне наиболее удобным случаем, чтобы вырваться из лап своего мучителя. Она внезапно бросилась к ногам императрицы и закричала:

– Спасите меня, ваше величество, я Дидро!

Однако из всего испуганного ее крика Екатерина Вторая успела расслышать едва ли несколько звуков, ибо Лажечников предусмотрел подобный поворот событий, и, как только Дидро упал перед Екатериной, его люди оглушительно заиграли янычарскую[22] музыку, которая поглотила все его дальнейшие слова. Одновременно другие слуги схватили несчастного философа под микитки и выволокли вон.

Как только с этим было покончено, музыка смолкла.

– Ваше величество, – проговорил Лажечников, извиняющимся тоном обращаясь к императрице, которая заткнула уши руками, – простите великодушно, что мне пришлось прибегнуть к такому сильнодействующему средству, но это единственное, что во время приступов бешенства может утихомирить, устрашить и одолеть это злое животное.

– Но ведь еще давеча животное казалось таким спокойным, таким ручным? – с некоторым недоумением высказался Орлов.

– Именно это и является самым опасным в его натуре: это коварство, это иезуитское лицемерие, хотел бы сказать я. С этой породой обезьян никогда нельзя быть уверенным в том, что она не задушит или, по крайней мере, серьезно тебя не поранит.

– Стало быть, вы не считаете возможным, профессор, – молвила императрица, – что эту обезьяну можно будет когда-нибудь без опасения держать в комнате?

– Исключено, – заверил Лажечников, – я б ни за что не решился.

– Что же тогда прикажете с ней делать? – подумала вслух Екатерина.

– Это, во всяком случае, экземпляр редкий, – ответил Лажечников, – я попросил бы поэтому отдать ее мне для музея.

– Вы хотите убить ее?

– Я хочу изготовить из нее чучело, ваше величество, – сказал Лажечников, – совершенно послушной сделать ее все равно не представляется возможным.

– Итак, вы хотите, чтобы я подписала ей смертный приговор?

– Нет, ваше величество, просто подарите ее музею.

– Ну, хорошо, дорогой Лажечников, – решила императрица, – я отдаю вам обезьяну в подарок.

– Мне, ваше величество? – воскликнул Лажечников, залившись румянцем от удовольствия.

– Да, вам. А что в этом особенного?

– Стало быть, обезьяна принадлежит мне, одному мне?

– Разумеется.

– Граф Орлов, вы свидетель, – проговорил Лажечников нетерпеливо.

– К чему эти церемонии, профессор, – сказала императрица, уже направляясь к выходу.

– Ваше величество, вы дали мне слово, – воскликнул Лажечников, – что обезьяна – моя. Я незамедлительно приступаю к изготовлению чучела.

Лажечников вполне серьезно задумал сделать чучело из своего несчастного соперника. В нем не было и следа сомнения или жалости. Несмотря на весь лоск и шик, усвоенные им, он все же оставался варваром и жил в ту эпоху, когда даже в просвещенных странах каждый божий день можно было увидеть, как людей подвергают самым зверским пыткам и казням, жил в стране, где прозябали холопы, с которыми обращались как со скотиной, и где человеческая жизнь не стоила ни гроша.

Ему мало было просто убить противника.

Как служители правосудия той поры выкручивали конечности и разрывали тело своего обвиняемого, прежде чем передать его палачу, а тот, в свою очередь, волок свою жертву на коровьей шкуре к эшафоту и там часами истязал колесованием, прежде чем нанести ей последний удар, прекращающий страдания. Точно так же и Лажечников подготавливался обстоятельно и с наслаждением растерзать несчастного философа. После того, как он распорядился устроить себе в лаборатории лукуллов[23] пир, он расположился там со всеми удобствами, быстро облачился в турецкие мягкие туфли и роскошную просторную домашнюю шубу и лишь затем приказал принести обезьяну.

Шестеро слуг принесли Дидро, тщетно пытающегося отбиться от них, в лабораторию и крепко привязали его к анатомическому столу за руки и за ноги.

Лажечников меж тем хладнокровно смаковал паштеты.

Слуги удалились.

– Вы собираетесь истязать меня, господин Лажечников? – начал было Дидро.

– Нет, – возразил тот с дьявольской ухмылкой, – я, сударь, сделаю из вас чучело.

– Чучело?! – заорал Дидро.

– Да, чучело для своего музея, если вы ничего не имеете против.

– Вы, верно, шутите?

– Нисколько, я говорю вполне серьезно.

– Вы с ума сошли?

– Это вы с ума сошли, – возразил Лажечников, небольшими глотками отпивая из бокала вино, – когда давеча нанесли мне оскорбление.

– За это я был вами достаточно унижен.

– Как и следовало, – учтиво произнес его истязатель, – однако это вовсе не означает, что я не должен делать из вас чучела.

– Вы собираетесь совершить убийство?

– Что за вульгарное выражение выбираете вы для научных экспериментов, господин философ, – с издевкой произнес Лажечников, – с каких это пор у вас во Франции называют убийством изготовление чучела из какой-нибудь обезьяны?

– Но я ведь не обезьяна!

– Вы обезьяна, – возразил Лажечников, – для меня вы обезьяна и навсегда ею останетесь.

– Вы не забыли, что я нахожусь под защитой закона?

– В России нет иного закона, нежели воля царицы, – ответил Лажечников.

– Императрица покарает вас.

– Императрица?! – ухмыльнулся Лажечников. – Именно императрица и подарила мне вас.

– Меня?! – закричал Дидро.

– Да, вас.

– Меня, Дидро?

– Вас, обезьяну с Мадагаскара.

Лажечников закончил свой souper, вытер салфеткой рот, запер дверь и достал инструменты.

– Господин Лажечников, возымейте же, наконец, милосердие, – принялась умолять обезьяна, когда увидела, что ее враг не намерен шутить.

– Во мне не может быть милосердия, – улыбнулся Лажечников, – я сделаю из вас чучело точно так же, как вы сделали бы его из меня, если б стали российским императором.

Он перебирал скальпели и раскладывал их по порядку.

– Ради бога, – простонал Дидро.

– Не будьте, однако, смешным, – с издевкой сказал его истязатель, – ведь для нас, философов, бога нет.

– Бог есть! – в смертельном страхе поклялся Дидро.

– Если он и есть, – возразил Лажечников, беря скальпель и приближаясь к своей жертве, – то он передал вас в мои руки для кары за ваши чванство и высокомерие. И уж я-то безо всякого милосердия сделаю из вас чучело, – и, засучив рукава домашней шубы, он с садистской улыбкой приставил скальпель к груди визжащего Дидро.

 

– Ну, как успехи воспитанника профессора Лажечникова, ваше величество? – спросила Дашкова царицу, когда та вернулась в свои покои.

– Ах! Это такое злобное животное, – ответила Екатерина Вторая, – мы от него отказались. Теперь Лажечников сделает из него чучело.

– Из него… чучело? – запинаясь, выговорила Дашкова.

– А почему бы нет? – воскликнула Екатерина Вторая. – Я отдала обезьяну Лажечникову в подарок, и он, кажется, был просто счастлив.

– И он хочет сделать из нее чучело?

– Да, конечно, сделать чучело, – теряя терпение, ответила императрица, – и даже незамедлительно.

– О господи… обезьяна… – закричала Дашкова, – да это же Дидро!

– Дидро?

– Дидро, конечно Дидро, – крикнула Дашкова, – да ведь он способен убить его!

– Из Дидро… чучело… Можно умереть со смеху, – воскликнула императрица и звонко расхохоталась.

Княгиня, однако, стремительно сбежала по лестнице, бросилась в карету и помчалась в музей, чтобы спасти Дидро. Ей было до смерти страшно.

Пришлось ждать, пока ей отворили. Она взлетела по лестнице и устремилась к двери лаборатории.

– Лажечников! Откройте!

– Что за надобность, – откликнулся тот, – я не могу сейчас открыть.

– Именем императрицы!

– Как раз именем императрицы я делаю сейчас чучело обезьяны.

– Но это же Дидро! – воскликнула княгиня.

– Ну, тогда я сделаю чучело Дидро, – спокойно ответил Лажечников, – я не задаюсь вопросом, из кого мне делать чучело, я лишь выполняю повеление императрицы.

– Императрица приказывает вам отпустить Дидро, иначе вы поплатитесь головой.

Только тогда Лажечников, хотя и с раздражением, отступился от своей затеи и открыл дверь.

 

– Он еще жив? – спросила Дашкова.

– К сожалению.

– И невредим?

– К сожалению, к сожалению.

Дидро был спасен. Дашкова с триумфом перевезла его в Зимний дворец, но петербургский паркет отныне горел у философа под ногами.

Несколько дней спустя он покинул и двор, и империю Северной Семирамиды.

Как и все французские ученые, он вернулся в Париж нагруженный бриллиантами, но нет сведений, что он вступил в хор своих предшественников, поющих хвалебные гимны Екатерине Второй и России.

Вернуться в раздел: Проза